Спасибо!

Здравствуйте! Меня зовут Валерий. Давайте попробуем, напишите название, а лучше пришлите материал мне на эл. адрес: 7508@ mail.ru — я просто не очень часто сюда захожу. Удачи!

Спасибо вам!

Спасибо!

Тоже, хорошо!

Молодец, Мария!

Спасибо Вам!

Береги книги, Федя!
Ученику 4-Б класса, Фёдору Барабанкину, задали выучить басню. Больше всего на свете Федька не любил учить стихи, а тут, огромная басня про какую-то ворону и лису. И всё бы ничего, но учительница по литературе взъелась на него и пообещала на следующем уроке обязательно спросить. Следующий урок наступал завтра. Дома басен не было, и Фёдор зашёл в школьную библиотеку. В помещении библиотеки было светло и просторно. Со стен на ученика взирали портреты строгих писателей. Мальчик подошёл к библиотекарше и поздоровался:
— Дайте мне басню про ворону.
— А пожалуйста?
— Пожалуйста.
— Ворона и лисица?
— Ворона и лиса.
— А автора ты знаешь?
— Перов, кажется.
— Крылов Иван Андреевич, знать надо.
Библиотекарша принесла абсолютно новенькую книжку, с ярко нарисованными животными. Она одела очки и строго посмотрела на мальчика:
— Ты к книгам как относишься?
— Хорошо.
— Смотри! Новую даю, такую-же и вернёшь, понял?
— Чего не понять. — Федя поставил подпись, взял книгу и пошёл домой.
На улице светило солнце, звенели ручьи, стоял апрель. Во дворе Федькиного дома детвора играла в футбол. Мяч весело прыгал по футбольному полю. Дома ждала мама, математика и «Ворона с лисицей». Федька нехотя поковылял к тёмному подъезду.
После обеда и математики мальчик стал рассматривать библиотечную книгу. Красочные животные приветливо улыбались с картинок. Насмотревшись, Федя открыл нужную басню и начал бубнить под нос:
— Вороне где-то Бог послал кусочек сыра… кусочек сыра. – Мальчик пошёл на кухню и отрезал здоровенный кусок сыра. Чтобы лучше запоминалось, он решил приблизиться к предлагаемым обстоятельствам героев:
— На ель ворона взгромоздясь… взгромоздилась на дерево значит… хорошо! – Федька выглянул в окно. Деревьев во дворе стояло много, на какое хочешь взгромоздёвывайся. Мальчик завернул в бумагу сыр, оделся и пространно объяснив маме, что на улицу он идёт учить басню, выбежал во двор. До самого вечера Федя представлял себя вороной. Он облазил все деревья, порвал штаны и куртку, набил здоровенный синяк на лбу и вернулся домой, голодный и злой. Увидев сына, мама всплеснула руками:
— Ты что такой грязный, на пожаре был?
— Хуже мама, я басню Петрова учил!
— Может Крылова?
— Может и Крылова.
После долгой прогулки и вкусного ужина Феде захотелось спать, но мальчик пересилил себя. Он сел за стол, взял книгу и стал громко читать:
— Позавтракать совсем уж было собралась и призадумалась…, призадумалась. – Федя опустил голову к столу и тоже призадумался. Закрыв глаза, он стал вспоминать начало басни – абсолютно ничего не вспоминалось. Мальчик попытался понять смысл произведения, но и он доходил до него кое-как: «Какая-то ворона, с ворованным сыром, залезла на дерево — как будто крыш в городе нет — а лиса обманула воришку и сыр отобрала. Ну и правильно, нечего с чужим сыром по деревьям лазить и хищников раздражать!»
Федя ещё раз прочитал басню и закрыл глаза… сколько не читай, запоминаться она не хотела. Мальчик прошёлся по комнате. За окном темнело. Завтрашняя литература с двойкой в дневнике, стремительно наваливалась на ученика. Федя так разозлился, что с силой стукнул книгу кулаком:
— Вот тебе!
В негодовании мальчик взял карандаши и пририсовал вороне красный петушиный гребень и чёрную бороду, а приветливую лису превратил в хищного динозавра с мощными челюстями и острыми зубами. Но и на этом Федя не остановился. Своим карандашами он прошёлся по всем картинкам книги. Свинье он пририсовал крылья, обезьяну сделал слепой, а муравья и стрекозу начисто замазал чёрным цветом. «Разукрасив» животных, Федя успокоился и умывшись, стал укладываться спать. Заглянула мама:
— Выучил басню, сынок?
— Вот лежу доучиваю!
— Спокойной ночи!
— Спокойной! – Мысли у Феди путались, он медленно проваливался в сон.
Но совсем уснуть он не успел. Комната вдруг наполнилась непривычными звуками: гортанный клёкот, хрюканье, шипение и хихиканье доносилось со всех сторон. Федя открыл глаза и чуть не умер от страха! В его спаленке, тут и там, расположились все разрисованные животные из книги. Живые! Огромная ворона с петушиным гребнем и бородой прыгала по столу, свинья, размахивая крыльями, перелетала с предмета на предмет, мартышка с тросточкой тыкалась по углам, а на стульях расселись огромные насекомые, которые смотрели на Федю и громко шипели:
— Верни нам муравья и стрекозу, верни нам муравья и стрекозу!
Федя от ужаса закрылся одеялом и громко крикнул:
— Мама!
На его кровать забралась лиса и открывая огромный саблезубый рот, спросила:
— Федь, сырка не хочешь? — она протянула ему кусок сыра, но тут же сама его и съела.
— Кар-кар! Тихо! – бородатая ворона села на спинку стула и махнув крылом, заставила всех замолчать.
— Ну что вы пугаете мальчика? Мы не затем здесь. – она повернулась к Феде.
— Ты Федька почему нас испортил?
Федя высунул голову из-под одеяла и не веря глазам, тихо прошептал:
— Я с-с-случайно!
— Громче говори! – хрюкнула приземлившаяся в кресло свинья.
— Я б-б-больше не буду!
Ворона достала большой ластик и вместе с книгой протянула Феде:
— Стирай свою мазню!
Мальчик взял книгу и ластик, и стал стирать нарисованное. Убирать мазню было очень тяжело, но он старался изо всех сил. По мере того, как он освобождал животных от нарисованного, они пропадали из комнаты. Когда осталась только ворона, она подлетела к нему и громко каркнула:
— Береги книги, Федя! Следующий раз хуже будет, понял?
— Понял!
Ворона тут же исчезла. Оглядев комнату и убедившись, что никого нет, мальчик подбежал к столу и положил новенькую, абсолютно чистую книгу басен Крылова на место. Он снова лёг в постель и засыпая, шептал:
— Вороне где-то бог послал кусочек сыра, на ель ворона… очень хорошая ворона, взгромоздясь…
Слово, за слово, басня медленно и навсегда, откладывалась в Фединой голове. Губы мальчика ещё долго шевелились во сне, но урока по литературе он уже не боялся — двойки не будет!

Колобок.

Время быстротечно. События нанизанные на стержень жизни влекут нас вперёд. Отодвинутые в прошлое, они определяют настоящее, формируя тем самым будущее. Суть их определяется лишь в прошедшем времени, но поняв её, можно заглянуть вперед. Неглубоко и недалеко, на чуть-чуть, — на день или час, на слово или взгляд. По возможности поучаствовать в формировании своего будущего. Если это не искушение, не гордыня и не лукавство. Если это вообще возможно!
После второго класса на всё лето я был отправлен в деревню. В село Щелкун к «светящейся» бабушке Анне и строгому деду Ивану, в Бажовские места, недалеко от Свердловска. Жилось мне привольно, бабушка была очень добра ко мне, а деда Ваня, старый коммунист, руководил домом инвалидов и был вечно занят. Ему было не до меня. Только по вечерам, попыхивая на завалинке самокруткой и поглаживая свою любимую плётку, он приговаривал:
— Эх, баловник, доберётся она когда-нибудь до твоей задницы.
— За что дед?
— Когда доберётся, тогда и узнаешь.
— А если я не буду баловаться?
— Всё равно доберётся…
— Так не честно дедушка.
— А бабке почто по хозяйству не помогаешь, она поди старая, ей помощники нужны!
— Ты с ней живешь, вот и помогай, а я еще маленький.
— Вот на то и плётка, чтобы таких шалопаев приструнить… ишь гордый какой, помогать старшим не хочет.
— Ладно завтра за хлебом схожу…
— Не торгуйся, а бабку жалей… на то она и бабка старая, ишь полоскун какой.
Свою знаменитую плётку дед всегда носил с собой, за натёртым до зеркального блеска офицерским сапогом. Плётка была большая, с тремя кожаными ремешками, прибитыми к деревянной палке. На конце каждого ремешка был затянут плотный узелок, а сама ручка блестела, как полированная. Дед говорил, что и моего отца ей наказывали, да и самому деду Ване приходилось испытывать на себе её хлёсткие удары. Плётку я боялся и искал случая незаметно выкрасть её и спалить в печке.
Село Щелкун располагалось на берегу красивого озера, утонувшего в высоких елях. Далёкие и манящие кувшинки качались на его волнах. Плавать я не умел и просил бабушку:
— Баб, сплавай, достань кувшинку.
— Внучок, я же не умею…
— Не ври, ты старая, а старые всё умеют.
— Деду скажу, почто плохие слова на меня говоришь?
— А вот и не скажешь! Он меня плёткой выпорет, а ты тогда виноватой будешь, — ну сплавай баб.
— Всё село смеяться будет, старая бабушка плывёт как крольчиха, тебе не стыдно?
Бабушка была высокая и полная. Я представлял её плывущую за кувшинками, как крольчиху в косынке и хохочущую деревню на берегу озера, и переставал просить. Тем более, что в толпе смеющихся селян, с плёткой в левой руке, стоял справедливый дед Иван.
Почти каждый день мы ходили с бабушкой в лес. За грибами и ягодами. В те времена отношение людей к лесу было другое — не потребительское, не варварское. Лес был кормильцем, советчиком, другом. Он мог спрятать, спасти, помочь, — обижать его было нельзя. Лес не калечили и тем более не убивали его. «Он живой, умный, щедрый» — говорила бабуля. Входя в лес, в первые его подлески, бабушка всегда уважительно здоровалась с ним, просила подсказать, где можно найти земляники, дикой вишни или грибов.
— Слышишь, вона как гудит, зовёт нас.
— А куда зовёт, баба?
— А, во-он туда, за пригорок…
Она показывала направление, куда приглашал нас лес, чтобы мы побыстрее нашли грибов. Лес гудел под напором ветра, а шелест листьев нашептывал какие-то странные, неразборчивые слова. Входя в него, мы как будто попадали в непрочитанную сказку, которую предстояло прочитать. Но больше всего лес не любил тех, кто его жег, ломал и губил.
— Баб, а что будет если я ветку сломаю, просто так?
— А сам в ветку превратишься на том же месте, где испортил её.
— И что, веткой останусь на всю жизнь?
— Почто веткой, в дерево вырастешь, а ночью придёт страшный медведь и изломает тебя.
— И он что, рядом со мной тоже в ветку превратится?
— Тоже. Только ты в ольховую, а он в осиновую.
— Баб, а в какую лучше?
— А сломай, узнаешь.
— Нет. Пусть лучше дед ломает и деревом станет, а я плётку у него утащу. Ты не знаешь, бабушка, где он её по ночам прячет?
— Под щекой.
— Под какой?
— А ты ночью подойди к нему да спроси.
— Боюсь, он мне так врежет.
«Лес просветляет мысли людей» — говорила бабушка, Анна Константиновна. Не знаю как мысли, но спать после лесных прогулок всегда хотелось очень сильно. Крынка тёплого молока со шанежкой и ты камнем летишь в объятья обморочного, дневного сна.
Во дворе дедовского дома, в деревянных пристройках, помещался коровник. Небольшой, уютный, с отгородками для кур, свиней и коровы Милки. На чердаке коровника располагался сеновал. Бабушка стелила старенькую простынку и место для послеобеденного сна было готово. Недавно убранное сено благоухало и пьянило. Я проваливался в него и приятно покалывая тело, оно обволакивало со всех сторон. Запах сена успокаивал и возбуждал, и ты либо мгновенно проваливался в сон, либо долго не мог заснуть, наблюдая как сквозь маленькую дырочку в крыше, в прозрачный полумрак сеновала врывается упрямый лучик солнца. Тонкий и пронзительный, как след от метеорита, он протыкал взволнованный воздух сеновала, сено с перегородкой, а затем вонзался в теплую землю, протыкая и её. Засыпая, мне казалось, что он обязательно подожжёт сарай. Наверное, поэтому дневные сны почти всегда были тревожными и беспокойными.
На обед дед всегда приходил домой. Бабушка раскладывала посуду, чтобы на столе всё было аккуратно и красиво. Дед любил порядок и чистоту. Неторопливо разрезая ароматный хлеб, он с улыбкой поглядывал на меня. Глаза деда Ивана, спрятанные за глубокими морщинами, были пронзительно голубыми. Оттенённые загаром, они казались ясными и бездонными.
После обеда дедушка отдыхал часок на кровати, а потом до вечера опять шел в свой Дом инвалидов. Днём плетка всегда была за голенищем его сапога. А ночью, когда он их снимал? Этот вопрос постоянно мучил меня. Избавиться от плётки помог случай, плохой случай.
Деду было около семидесяти лет, он участвовал в трёх войнах. Иван Васильевич многое пережил — он прожил Великую революцию, кровавую гражданскую войну, пережил великий голод двадцатых годов, преодолел великое строительство тридцатых, прошёл Великую Отечественную войну — он многое прожил и пережил. Наверное, от этих великих дел сердце деда стало очень слабым. Как-то в один из жарких дней июля дед не пришел на обед. Бабушка ждала-ждала, разволновалась и даже не накормив меня, ушла в Дом инвалидов. Через несколько часов, деда с медсестрой и бабушкой привезли на машине домой. Лицо дедушки было серым, болезненно-сосредоточенным. Его положили на высокую кровать, он часто и тяжело дышал. Я поставил табуретку рядом с кроватью и уставился на его осунувшееся лицо:
— Больно дед?
— Помру, кто останется за старшего?
— Я, кто же ещё… ты только скажи, чего делать то надо?
— Бабушкой руководить — вишь как охает, хозяйство не на кого оставить… дом инвалидов тоже…
— С бабушкой справлюсь, с хозяйством тоже, а с инвалидами, нет, — боюсь я их, у них протезы скрипучие… нет деда, с инвалидами никак!
— Вишь какой ты несговорчивый, инвалиды ему не нравятся…, а ты вот поживи без рук, без ног. Без ухаживанья и курице жить тошно.
— Ладно дед, попробую
— Вот и хорошо, иди, я полежу.
Я забрался на печку, чтобы лучше наблюдать, как дедушка будет помирать. Облачённый полномочиями, я теперь отвечал за всё; — и за жизнь деда, и за его смерть.
После уколов дед уснул. Я долго слышал его учащенное дыхание, пока согретый теплом, не заснул сам. Когда я проснулся, вечерело. Тени от предметов прятались по углам, внизу уютно потрескивала печка. Дед лежал на кровати в той же позе. Я внимательно присмотрелся:
— Дедушка… деда, ты еще жив?
Молчание. По комнате бегали волны призрачных огней. В их отсветах, лицо деда казалось мраморным. Я присел на печке, боясь спуститься вниз.
— Бабушка, а деда живой?
Бабушки не было в хате, она доила Милку в коровнике. Я решил сбегать к ней и сказать, что дед помер, и теперь я главный в доме. Осторожно спустившись с печки и открывая входную дверь, я оглянулся. Возле стоявших рядком дедовых сапог, прямо на полу, лежала злополучная плётка. Ноги мои сделались ватными. Стараясь не смотреть на деда, я вернулся к кровати.
— Деда, ты не обижайся… тебе же она не нужна теперь…?
Дед молчал. Я взял плётку, на цыпочках подошёл к печке и открыв заслонку, бросил её в горящее пекло. Языки огня моментально обхватили реликвию. Закрыв печку, я побежал к бабушке, сообщить страшную новость…
Дедушка Ваня не умер. А плётка сгорела. Остались только обугленные гвоздики, соединяющие ручку с ремешками.
Следующим утром, когда я проснулся, дед был на работе. Накрывая завтрак, бабушка с хитринкой в голосе спросила:
— Как спал, внучок?
— Хорошо, бабуль.
— Плётка не снилась?
— Какая, плётка ба?
— А та которую ты сжег!
— Я…?
— Ты!
— Я — нет!
— А это что?
Она положила передо мной обожжённые гвоздики.
— Гвоздики какие-то…
— Какие-то… стыда у тебя нет! Слава Богу, врать еще не умеешь, или уже научился?
— А деда знает?
— Вот на обед придёт и спроси у него.
— А у него плётки нет, нечем меня наказывать!
— Ишь ты как заговорил… нечем, а ремень офицерский на что?
— Бабушка, я не виноват, что он не умер.
— Замолчи! Знать тебя не знаю, ишь жестокий какой. Иди из хаты.
Я поплёлся в коровник рассказать корове Милке о своём горе, но корова была на выпасе. Положение казалось ужасным. Даже добрая бабушка Аня не жалела меня, а уж дед! Я представил его тяжелый армейский ремень с большой медной бляхой и волосы на голове зашевелились от страха. Не дожидаясь расплаты, я решил бежать от неё. В двадцати километрах от Щелкуна находился рабочий посёлок Сысерть, там жили мои двоюродные братья — Виталька и Вася. Я решил, что они укроют меня, на то время, пока дед с бабушкой злятся. Написав на листке: «Я в Сысерти», я положил его на солому в коровнике и убежал со двора. Страх перед дорогой, притуплялся страхом расплаты.
Я обиделся. Мысли путались и скакали туда-сюда пока я шёл к автобусной остановке. Автобуса не было, денег тоже. В какой-то грузовик садились молочницы. Воспользовавшись суматохой, я тоже залез в кузов и поехал с ними. Молочницы были весёлые и голосистые, они ехали доить коров, им было не до меня. Я доехал до коровника, где меня напоили молоком, а когда одна из тёток удивлённо спросила: — «Чей я?» — я почти не врал:
— Бабушки, Анны Константиновны, сын.
— Так внук, или сын?
— Бабушкин внук… Валя, из Челябинска.
— Щелкунской, Анны то?
— Угу…
— А здесь чего один? — Возле любопытной тётки, сгрудились розовощекие доярки.
— Деда в больницу положили… а бабушка разболелась, не может встать, вот я… ну, проведать его еду.
— Точно, Ивана прихватило вчера сердцем-то. Так его значит в больницу?
— Угу, — бесстыдно врал я.
— Чего же ты без гостинцев-то?
— Ну сказали ж тебе, Анна разболелась, а он узнать, как дед — да?
— Да…
— Странно все же, мальчонку одного в больницу…чего он узнать-то может?
— Он же из города, сообразительный. Да?
— Да…
— Ох беда, давай бабоньки хоть молока с хлебом дадим, чтобы передал Ивану.
Я смотрел на любопытных доярок и боялся, что, обнаружив обман, они вернут меня в Щелкун.
— Не переживай мальчик, выживет твой дед, видишь какой ты у него заботливый.
— Ты знаешь где больница-то? Нюрка, проводи его.
— Не надо тётеньки, я сам дойду.
— Проводи-проводи.
Востроглазая Нюрка провела меня до двухэтажной больницы.
— Ты у сестры спроси, где Иван лежит, фамилию то помнишь?
— Помню, как и у меня.
— Ну удачи, понятливый.
Я зашёл в больничный корпус и сразу попал в приёмное отделение. В нос ударил едкий запах кислой капусты.
— К кому мальчик? – Спросила пожилая медсестра в белом халате.
— К дедушке, заболел он…
— А фамилию дедушка имеет?
Испытание моё продолжалось.
— Николаев Иван Николаевич…
Медсестра, низко склонившись над лампой, долго перелистывала пухлый журнал. Пока она искала в списках фамилию деда, меня в упор рассматривала бабка с рябым лицом и большими очками на носу.
— Нету у нас деда твоего, иди к хирургам, может у них лежит, третий корпус, как раз за нами.
— Угу…
— А чего, Иван захворал ли-чё-ли? — Спросила подслеповатая бабка, уставив на меня увеличенные глаза.
— Захворал – хриплым голосом сказал я.
Выйдя из приёмного отделения, я облегчённо вздохнул. Светило яркое солнце, хотелось есть. По пыльной дороге гуляли куры, их подгоняли голосистые петухи, в подсыхающих лужах копошились свиные туши, в небе гудели шмели, над ними проносились стаи воробьёв, надо было ехать в Сысерть. Я пошёл по дороге. Проходя возле покосившейся избы, я заметил одинокую старушку. Поздоровавшись, я сел на завалинку рядом с ней, отломил кусок хлеба и стал запивать его молоком.
— Не здешний? – Сипло проскрипела старушка. Её я не боялся. Она была такой древней и высохшей, что еле ходила. Такая не догонит.
— Из Щелкуна. От деда убежал. Он выпороть меня хочет… я плётку его сжег, хорошую плётку, когда он будто бы помирал…
Белый хлеб был таким вкусным, что я весь светился от удовольствия. Вместе с едой в меня вливалась, смелость и уверенность.
— Беда-а-а. — Проскрипела бабка.
— Беда-а-а…, бабушка предательница, нашла в печке гвоздики и деду рассказала, а он выпороть меня обещал офицерским ремнём, понимаешь!
Бабка повернула сморщенное лицо. Нос у неё был длинный, птичий, а глубоко посаженные глаза ясными и злыми. На всякий случай я отодвинулся подальше. Ещё схватит костлявой рукой, не отцепишься.
— А батька?
— А он в городе. Он добрый, не бьёт меня. – Врал я.
— Фамилия то, как твоя?
Я отпил молока. Любопытство бабки настораживало.
— Ванюков Сашка. Бабуль…, а как мне до Сысерти доехать, не знаешь в какую сторону?
— Так тебе опять через Щелкун ехать то. Не-е-е, помает тебя дед, сторожит уж поди, не проехать тебе в Сысерть-то.
Решив задобрить старуху, я подвинул к ней молоко с остатками хлеба.
— Кушайте бабушка.
— Хлебушко-то хороший, только ты оставайся у меня, чего тебе в Сысерти делать?
— Там папины братья, они защитят меня.
— Как отца то звать?
— Борис, а маму…, а зачем тебе бабушка?
— Так ты Челябинский ли-чё-ль? У вас в Щелкуне-то, один Борька, ну-к дай вспомню… ты Ивана Николаева внук? Бабку то твою поди Анна звать!
Я был рассекречен. Вскочив, я отбежал от хитрой бабки и показав ей кулак направился по дороге, выходящей к небольшому озеру.
— Вернись, колобок! Всё равно-ить не проехать тебе в Сысерть-то!
— Еще как проехать!
И я стремглав побежал к озеру, обещая впредь быть очень осторожным со всеми взрослыми. Искупавшись и освежившись, я отошёл подальше от опасной деревни, где все знали деда Ивана.
За посёлком распахнул свои широкие объятья приветливый лес. Я лёг возле дороги, огибающей село и ведущей неизвестно куда. Оголённое чувство одиночества навалилось и заполнило меня. Внутри жила страшная, отравляющая меня несправедливость. Мне казалось, все птицы и животные, все пресмыкающиеся и насекомые, все смотрят только на меня. Всё вокруг было обращено в мою сторону. Не было в мире проблемы, более важной, чем моё бегство от деда. Бегства от несправедливости. Глядя в пронизанный лучами лес, я мечтал о примирении с дедом, о его раскаянии и покаянии. Успокоенный и убаюканный мягкими мыслями я провалился в сон.
— Мальчик! Мальчик, проснись. — Незнакомый парень тряс меня за плечо. — Не знаешь, как в Абрамово проехать?
— Нет, мне самому в Сысерть надо.
— Сысерть? Так это рядом с Абрамово, хочешь подкину, если тебе туда?
Я забрался в кабину грузовой машины и честно рассказал молодому водителю историю своего бегства.
— Да-а-а… делишки у тебя. – задумчиво произнес он.
Долго ехали в молчании. Водитель был в нерешительности. Рядом сидел десятилетний пацан, сбежавший из дома. По-хорошему меня надо было вернуть назад, к деду и бабке. Этого требовал здравый смысл. Но в водителе происходила внутренняя борьба. Это было видно. Вспомнил ли он своё недавнее детство, свои обиды от взрослых. Видя его смятение, интуитивно понимая его сомнения, я испугался.
— Дядя остановите пожалуйста, мне в туалет.
Парень притормозил машину и улыбнулся приветливой улыбкой:
— Не врешь, что к братьям едешь в Сысерть, не обманываешь меня?
— Честно, нет!
— Ладно, довезу до братьев… пойдешь в туалет?
— Расхотел что-то.
Он потрепал меня по волосам и пыльный грузовик вновь набрал скорость.
Машина подъехала прямо к дому дяди Саши. Возле дома стоял знакомый Щелкунский газик и папина волга. Даже снаружи чувствовалась нездоровая суета, царящая внутри дома. Всё стало понятно. Я сидел в кабине грузовика и боялся пошевелиться. Солнце садилось за горизонт, приближался вечер, путешествие закончилось. Николай по моему выражению догадался обо всём.
— Извини, приехали…
На звук подъехавшей машины из ворот дома вышли бабушка Аня, деда Ваня, дядя Саша, брат Васька, брат Виталька и отец. Увидев меня, они облегчённо засуетились, запричитали, обрадовались. Все, кроме отца. Я сидел в нагретой кабине и чувствовал всем телом, как он смотрит на меня — не моргая, взвинчено, плотно. Подошёл, открыл дверь машины, подал руку, помог спуститься и когда я встал на землю, влепил жёсткую, мужскую пощёчину.
— Плётку такую-же сделаешь и деду отдашь. Понял! – Я всё понял.
Потом родственники обнимали меня, целовали, дед трепал по волосам, бабушка нежно прижимала к себе и украдкой плакала.
Вечером отец уезжал в город. Он подвёз нас с бабушкой и дедом в Щелкун.
Всю обратную дорогу я смотрел на те же березы и сосны, которые несколько часов назад провожали меня в другую сторону. Теперь они так же махали зелёными ветками, встречая и провожая меня. Они приветливы всем путешественникам, проезжающим в хорошую погоду. Но, был ли я тем же мальчиком, на обратной дороге в Щелкун? Что изменилось во мне? Что осталось?
Я украдкой посмотрел на деда, сидевшего у другого окна. Те же деревья махали деду своими зелёными лапами, так же приветствуя и провожая его. Он смотрел на них, седой, невозмутимый, старый. Сухие, усталые руки, покоились на его коленях. Тёмные вены бороздили их. Во всём его мудром теле жила покорность происходящему. Мне вдруг стало ужасно жалко деда. За его потерю и за её невосполнимость, за его старость и за мою молодость, и глупость. Мне захотелось прижаться к нему и бескорыстно поделиться здоровьем и молодостью — тем, чего так не хватало ему. Но поняв невыполнимость желаний я заплакал, переполняемый жалостью к себе, к деду, ко всем, кого обидел и кого буду обижать. Обижать, раскаиваться, просить прощения и быть прощёным. Как просто, и как всё сложно!
Руками, пахнущими хлебом, бабушка опустила мою голову на свои колени, спрятав меня в них.
— Не бойся, ремень деда я спрятала! – Тихо прошептала она.
Боже, как она ошибалась! Именно сейчас мне так хотелось наказания. Чтобы своим неумелым искуплением хоть немного приблизится к его прощению. Я протянул свои руки и накрыл ими руки деда, спрятав его и себя от будущего.
Взрослые часто наказывают детей, когда этого делать не надо, и прощают их, когда наказание необходимо. Хоть бы советовались иногда с нами, с детьми.

Аквариум
… Страшно! Страшно смотреть в темноту комнаты. Ночь превратила все предметы в ужасных чудовищ. Ночник на стене светит только для самого себя. Его света очень мало. Он разбавляет непроглядную черноту позволяя видеть то, что видеть страшно. Даже зажмуриться опасно. Тогда ночь вместе с чудищами проникает внутрь и от неё нет спасения. Что это там шевелится в углу? Огромная черная тень на худеньких ножках, которые извиваются на весу. Кажется, она приближается ко мне! Что ей надо? Ой, мама...! А из другого угла на длинной хлипкой ноге прямо на меня скачет какая-то гадость с раскрытой пастью… она уже близко… ох! В центре комнаты проступает, что-то большое и светлое, оно не опасное, но помочь не может. На него можно смотреть и немного успокоиться. Но сейчас это не помогает, потому что из другого угла, на меня надвигается невообразимое и неизвестное существо. Я бы назвал его как-то, но страшно дать ему имя, с именем оно ещё ужаснее. Не смотреть на него тоже нельзя, оно разрастётся и съест всю комнату вместе со мной. Заплакать бы, но звук сейчас тоже опасный. Он не отпугивает темноту, он делает её живее и безжалостнее. Пока подойдет мама, до смерти испугаешься или ещё чего похуже. Я лучше помолчу и закрою всё же глаза, может уйдут страшилища? Или не уйдут…? Ладно, буду спать с открытыми глазами, тогда быстрее наступит свет и появится мама. Только бы дожить до утра. Только бы дожить…
На массивном столе в центре большой комнаты стоит аквариум. Комнатный водоём соответствует размерам помещения. До верху наполненный прозрачной пузырящейся водой он преломляет свет, падающий из окна, увлажняя и смягчая его. Утром солнечные лучи вонзаются в него и надолго остаются в воде, сверкая и поблёскивая. Но ещё интереснее внутри аквариума. Хотя он существует в комнате наравне с остальными предметами – он особенный. К нему приковано больше внимания и забот, потому что он живой. От каменного дна до самого верха, внутреннее пространство заполняют разноцветные водоросли. Изумрудные, бардовые и желто-зелёные, они всё время шевелятся, ласково приветствуя вас. Внутреннее движение в аквариуме соответствует движению водорослей и это успокаивает. Всё меняется, когда включается аквариумный моторчик. Его мерное жужжание моментально наводит суету. Весёлые пузырьки воздуха распугивают мелких рыбок, и они носятся сквозь толщи воды как угорелые. Их примеру следуют рыбки покрупнее и вскоре мир аквариума приходит в причудливое, зигзагообразное движение. Зелёное, жёлтое, красное, синее, — всё мелькает, пестрит, пульсирует. Когда моторчик не работает всё успокаивается и погружается в сонное состояние. И рыбы, и водоросли, и вода, засыпают. Глядя на это завораживающее безмолвие, засыпаю и я.
Все считают меня очень маленьким и глупым, хотя мне уже шесть месяцев. Посмотрите на полугодовалую собаку, её же не считают не приспособленной к жизни. Пускай, я ещё не умею самостоятельно ходить и сидя заваливаюсь на бок, пусть у меня не очень осмысленные движения рук и ног, но я всё вижу и слышу, и в отличии от собак, понимаю суть многих событий. И в интеллектуальном плане я уже полноценный человек. Моё физическое развитие пока отстаёт, но это дело наживное. Бегать меня научат, зато в духовном развитии я чище и светлее многих взрослых людей. Просто окружающие меня люди этого не понимают, и я во всём должен подчиняться им, даже когда категорически не согласен. Вспомните своё детство, сколько обид и несправедливости причиняли вам близкие люди — умные и всегда правые. В шесть месяцев жизнь сложная. Ты уже многое знаешь, но эти знания ещё не оформлены в слова, ты понимаешь зачем нужен тот или иной предмет, но как он называется, в это ты ещё не посвящён. За это неведение, шестимесячного ребёнка считают неразумным существом, не умеющим ни двигаться самостоятельно, ни думать, ни жить. Живая, глупая игрушка для взрослых. Обидно.
Сейчас у меня разминка. Я лежу голенький на мягкой пелёнке и бодаю воздух своими конечностями. Сначала это весело, потом надоедает. Глупо долго смотреть, как перед твоим взором мелькают розовые ручки и ножки. Я обхватываю пальчиками рук пальчики ног и поворачиваюсь на бок, смотреть аквариум. Это не надоедает никогда. Как только я останавливаю взгляд на плавающих рыбах, они тут же поворачиваются ко мне. Я их уже всех знаю, мы давно перезнакомились. Рыбы, не занятые срочными делами, подплывают к прозрачному стеклу и жестикулируя губами, рассказывают аквариумные новости. Их немного. Кто-то заболел, кто-то поссорился или умер, а у кого-то родились детки. Я в свою очередь рассказываю рыбкам, какие ужасные чудовища приходили в комнату ночью, но рыбки их не видели, ночью они спят. Обменявшись новостями, мы можем просто смотреть друг на друга и наслаждаться красотой движений. Они моей, а я их.
Потом приходит мама – тёплое существо, которое всегда пахнет свежестью и добротой. Она зачем-то укутывает меня и улыбаясь произносит много ненужных слов. Смысл их не совсем понятен, но звучание приятное. Оно обволакивает теплом и нежностью. Но лучше бы мама ничего не говорила, а смотрела на меня и шевелилась, как рыбка. Я бы улыбался и засыпал. Во сне я вижу много поучительных вещей, но взрослым они не интересны. Слишком прямолинеен их ум. Если бы вы знали, как мне не хочется взрослеть! Неужели у меня пропадёт этот волшебный и хрупкий мир детства?
Затем меня будит брат. Так называет его папа. Папа — это лучший друг мамы. А мама называет брата, Костиком и лоботрясом. У брата так много имён, что я всё время путаюсь в них. Лоботряс каждое утро уходит куда-то. Возвращается он всегда взвинченный и опасный. Вот и сейчас я проснулся от того, что он затолкал мне в рот огромный шарик на палочке. Не скажу, что шарик не вкусный, он сладкий, но просыпаться от того, что тебе запихивают в рот неизвестно что, мне не нравится. Я этого не люблю. Костик-лоботряс крутит шариком у меня во рту и на его лице расплывается улыбка. Он вынимает шар и смазывает им мои губы. Я не знаю зачем. Если он ещё раз попытается это сделать, я заплачу. Брат смотрит на меня, сосёт шар и не уходит — значит попытается ещё раз. Не дожидаясь новых мучений, я начинаю плакать. Лоботряс отскакивает от меня и показывает кулак. Кулак — это знак вражды. Входит мама и я перестаю плакать. Мама отбирает у Лоботряса шарик и громко называет его Лоботрясом. Видимо это и есть его настоящее имя. Мама вытирает мои губы, поправляет одеяло, и они с Лоботрясом уходят. Я вновь поворачиваюсь к аквариуму. Рыбки подбадривают меня взмахами плавников. Они успокаивают и жалеют. Этого достаточно, я вновь засыпаю. Во сне меня ждут друзья, которые никогда не обижают.
Сквозь прозрачный, как паутинка сон, слышу лёгкие шаги. Волны радости пробегают по телу. Это пришла Сонечка. Сестрёнка! Её шаги я люблю так же, как шаги мамы. Я чувствую, как она прижимается и обнимает меня. Это очень приятно. С Сонечкой можно разговаривать, не открывая глаз, мне не обязательно видеть её лицо. Оно прекрасно, как нежные лепестки водорослей и плавники молодых рыбок. Сонечка целует меня, и я чувствую в её теле тревогу. Может Лоботряс обидел её своим сладким шариком? Хотя Сонечка старше и крупнее брата она беззащитней его. Сестра умеет плакать, смотреть в аквариум и молчать. Это сближает нас. Поделившись со мной своими тревогами, Сонечка уходит. Её молчание пахнет разлукой. Я поворачиваюсь к аквариуму, но приходит мама и приносит корм. Рыбок кормят одинаково, а мне дают разную еду. Плохую и хорошую. Когда пища плохая мама всегда приправляет её словами. Слов много, они добрые, но такие-же невкусные. Сегодня пища плохая. Чтобы не обидеть маму я шире открываю рот. Мне надо быстрее остаться одному и рассказать аквариуму о Сонечке. Это важнее еды. Но мама не торопится уходить. Она поворачивает меня к себе и ложится рядом — глаза в глаза. Мы молчим. Мамино молчание очень грустное. Оно обжигает меня, и мы оба плачем. Чтобы как-то ей помочь я пытаюсь побыстрее заснуть и тут же засыпаю. Взрослые не умеют прятаться от слов в тишину. Могли бы поучиться у маленьких, но учиться у других им обидно. Людям надо чаще смотреть в аквариум и молчать. Это я говорю маме из своего сна. Она меня понимает.
Через несколько дней, папа, который большой друг мамы и всегда пахнет дымом, принёс домой болезнь. Взрослые ещё не видели её, а она уже поселилась в комнате. Как мне сказать об этом маме? Я машу ручками и ножками, и обрывки звуков слетают с моих губ. Рыбы тоже волнуются, это они увидели болезнь. Животные, когда они вместе, гораздо умнее людей, но попробуй скажи это взрослым? Да и слов таких нет, чтобы они это поняли. Аквариум звал к себе, но как я пойду без хвостика и плавников? Никак не пойду. Рыбы выпучили глаза и ждали, когда я заболею. Я заболел.
Ох и суета началась! Мама сразу же укутала меня в толстое одеяло. Зачем мама, — кричал я, — зачем ты это делаешь? Но она не слышала, люди часто не слышат разумного звука. Потом пришла бабушка. Её называли Мудрая и почтенная старость. Бабушка всегда появлялась, когда мне что-то угрожает. Если я был в опасности, то главной в доме становилась Почтенная старость. От неё зависела жизнь и Лоботряса, и мамы, и её дымного друга, и Сонечки, и даже аквариума. А для меня наступали чёрные дни.
Перед тем как мучать, Почтенная мудрость долго смотрела в мои глаза. В её решимости я видел доброту и любовь. Бабушка долго решала, с какого участка тела начинать? И начала с рук. Послушная мама немедленно раздела меня и засунула под мышку стеклянную палку. После этого меня выложили на стол и натёрли мокрой тряпкой. Лучше бы сразу в аквариум бросили. Рыбы от удивления оттопырили губы. Затем меня закутали в одеяло и влили в рот горькой воды. Вода была тёплая и мёртвая. Моё тело совсем не хотело её кушать. А потом Почтенная старость приступила к самой мучительной процедуре. Меня положили на спину и влив в нос солёной воды, тут же высосали обратно. Мудрая бабушка, не торопясь занималась этой процедурой. Нос воспалился, и я орал во всё горло, протестуя против такого лечения. Мама плакала, плакали все жители аквариума, но бабушка была непреклонна. Она вливала и высасывала воду пока я не захрипел, только тогда Почтенная старость убрала трубочки и тяжело вздохнула. Она тоже любила меня, просто её любовь носила болезненные формы. Бабушка нежно погладила меня и сказала маме:
— Свечи ставить не будем. Настрадался бедный! – Мудрая женщина потёрла сухие руки и улыбнулась. Она ещё не знала, что тоже заболела. Я затих и быстро закрыл глаза. Нужно было скорее спрятаться в сон.
Ночью заболела бабушка, утром заболела мама, — я их предупреждал. А моя болезнь ушла. Испугавшись новых мучений, она самостоятельно покинула тело и перешла к взрослым. Днём ко мне заглянул Лоботряс. Сегодня он никого не боялся. Лоботряс, как всегда, сосал свой шарик. Он сел рядом с кроваткой и вздохнул. Потом он стал поочерёдно засовывать шарик, то в свой, то в мой рот. Я засмеялся. Лоботряс с укоризной уставился на меня:
— Ты вот смеёшься, а у меня контрольная за полугодие. Давай зарази меня, я болеть хочу.
Он повторил процедуру несколько раз. Правда поделиться с ним болезнью я уже не мог, у меня её не было. Я предложил ему пойти к маме и ей дать свой шарик, но он не понял меня. С шариком во рту Лоботряс всегда глупый. Впрочем, без шарика я его и не знаю. Он вышел, когда в комнату вошла Сонечка. На лице сестрёнки была голубая повязка. Она надела её, чтобы не заболеть, но повязка очень украшала сестру. Сегодня Сонечка была мамой и дала мне очень вкусного корма. Я попросил ещё, но Сонечка не поняла и не дала. Разве я мог её за это разлюбить? Когда все ушли, я с благодарностью посмотрел на аквариум, он помог победить болезнь, он сильный. Я уснул.
Лоботряс так и не заболел. А через несколько дней, когда выздоровела мама, болезнь напала на Сонечку. Вновь приехала поправившаяся бабушка. Я услышал её командный голос и насторожился. Но ко мне Почтенная старость не заходила, она занималась сестрой. Было очень жалко Сонечку, но я не мог ей помочь. Даже рыбы не могли. Я усиленно спал и думал о сестре. На третий день её болезни в комнату вошла бабушка. В руках у Мудрой старости находилась знакомая сумка. Увидев её, рыбы заметались по аквариуму. Я прижал руки к лицу и заплакал. Старость понимающе вздохнула и села около меня:
— Понимаю внучок, всё понимаю, но надо. Чтобы по второму кругу не пошло. Ты же не хочешь Коронавирусом заболеть, так что терпи.
Я ни за что не хотел соглашаться, я не хотел больше терпеть, но Мудрая бабушка достала трубочки и продула их.
— М-а-а-а-а! – заголосил я, взывая к милосердию и здравомыслию.
— А маму не зови, в магазин ушла мама. Вас же кормить надо? Надо!
Бабушка запеленала меня и тяжело дыша, проделала мучительную процедуру. От боли и страха я даже кричать перестал. Когда Старость закончила, она поцеловала меня в лобик и успокоила:
— Вот видишь милый, ты даже не плакал, не так уж это и больно. Перед сном повторим и… свечечку поставим, — для профилактики, исключительно для профилактики!
От предчувствия новых страданий я тут же впал в сон. Во сне приплывали рыбы, они жалели и успокаивали меня. Я засыпал всё глубже и глубже, а реальность отодвигалась всё дальше и дальше. Впервые за всю свою длинную жизнь я решил не подчиняться взрослым. Я знал, как это сделать. Это было неправильно, но свой страх я пересилить не мог. Я заснул так глубоко, как никогда раньше и вдруг перестал чувствовать себя. Словно моё тело растворилось в тёплом молоке и стало молоком. Белым и вкусным. Вмиг исчезли страхи и волнения, я ощутил легкость и невесомость. Открыв глаза, я увидел себя в аквариуме, среди настоящих друзей. Задевая плавниками, рыбы плавали рядом со мной.
— Наконец-то ты с нами! – радовались они. Радость их была очень искренна.
Я увидел мир аквариума изнутри и поразился его красотой. То, что снаружи виделось прекрасным, внутри оказалось божественной гармонией, наполненной жизнью. Я плавал в этой изумительной красоте и не верил ей. Улыбки встречали и провожали меня, и я понимал, что вижу то, что видят во мне. В порыве нежности я хотел прикоснуться к каждому камешку, каждой улитке, рыбке. Взволнованный я подплыл к стеклянной перегородке и сквозь неё увидел освещённую комнату. На большом диване, рядом с детской кроваткой лежал голенький мальчик и плакал. Возле него сидела пожилая женщина и трубочкой промывала мальчику нос. Рядом с ними ходила взволнованная женщина. Что-то знакомое было в этой картинке. Что? И вдруг, острая боль понимания пронзила меня! Я открыл рот чтобы набрать воздуха и чуть не захлебнулся водой.
— Осторожнее! Тебе надо аккуратней, первое время…
Я посмотрел на рыбку с большим золотым хвостом, подплывшую ко мне. Она улыбалась.
— А кто это там? – указал я на комнату.
— Там...? Там — ты!
— А я тогда, кто?
— Какой глупенький… ты – это он!
В аквариуме включился моторчик и вмиг всё зашевелилось и запестрело. Рыбки стали носится, как угорелые, отплыла и золотая рыбка. Я остался один и внимательно посмотрел через стекло, — там жили люди, здесь жили рыбы и их соединяло единое целое. Это было очень и очень важно, чтобы задуматься. Я закрыл глаза и задумался…